Анна ахматова и марина цветаева сравнение. Сочинение-сравнение творчества ахматовой и цветаевой

1. Ахматова и Цветаева как представительницы серебряного века.
2. Стихи к Ахматовой.
3. Единственная встреча.

В утренний сонный час,
- Кажется, четверть пятого,
Я полюбила Вас,
Анна Ахматова.
М. И. Цветаева

Несомненно, среди большого количества поэтесс серебряного век — П. Соловьева (Allegro), 3. Н. Гиппиус, М. Лохвицкая, Л. Н. Столица, А. К. Герцык, Ч. де Габриак, М. В. Сабашникова, Е. Ю. Кузьмина-Караваева, самые громкие имена - это М. И. Цветаева и А. А. Ахматова. Каждая из них пришла к славе своим путем. Они творили в одно время, их поэзия совершенствовалась параллельно. Их сравнивали, может быть, противопоставляли друг другу. Но творчество этих Ахматовой и Цветаевой, упрямо называвших себя в мужском роде - поэтами, мало соприкасалось, их интересы были разными, Цветаева жила в Москве и не входила в какие-либо поэтические группы, а Ахматова - в Петербурге, в кругу акмеистов. Но было одно сближающее их обстоятельство - пусть по-разному, с разными интонациями, разными поэтическими средствами, в разном стиле выражая свои несхожие взгляды - Ахматова и Цветаева громко заявили о своей лирической героине, которая открыто говорила о своих чувствах. Их сближала порывистость и философичность, свойственное обеим сочетание женственности и мужества.

Конечно же они обе слышали друг о друге и читали стихи друг друга, их сравнивали коллеги-поэты. Но Ахматову в силу ее характера не так интересовала Цветаева, как самой Марине Ивановне была интересна Ахматова. В 1921 году Цветаева пишет Анне Андреевне: «Вы мой самый любимый поэт, я когда-то давным-давно — лет шесть тому назад — видела Вас во сне, — Вашу будущую книгу: темно-зеленую, сафьянную, с серебром, — "Словеса золотые", — какое-то древнее колдовство, вроде молитвы (вернее — обратное!) — и — проснувшись — я знала, что Вы ее напишете». После этого сна Цветаева пишет первое стихотворение к Ахматовой. В строках, взятых мной эпиграфом, даже признается в любви ей.

Вас передашь одной
Ломаной черной линией.
Холод - в весельи, зной
В Вашем унынии.
Вся Ваша жизнь - озноб,
И завершится - чем она?
Облачный - темен - лоб
Юного демона.

Первый раз Цветаева узнала Ахматову через книгу «Вечер», в 1912 году: «О маленькой книжке Ахматовой можно написать десять томов - и ничего не прибавишь... Какой трудный соблазнительный подарок поэтам - Анна Ахматова». Восторженность Цветаевой сопутствовала восприятию Ахматовой всю жизнь. «Все стихи, бывшие, сущие и будущие, написаны одной женщиной — безымянной», - считала Цветаева. Поэтому она видела в Ахматовой родственную душу. Они обе испытали в своем творчестве огромное влияние А. С. Пушкина. У них были одни кумиры. Многие годы Марина Ивановна была влюблена в поэзию Ахматовой, покоренная созданным в своем воображении образом. Восьмилетняя Аля Эфрон, дочь, находившая в детстве под огромным влиянием своей матери - Цветаевой - писала Анне Андреевне, что читает Четки и Белую Стаю, а ее любимая вещь - «тот длинный стих о царевиче». Тут же, в письме, есть приписка Марины Ивановны: «Аля каждый вечер молится: "Пошли, Господи, царствия небесного Андерсену и Пушкину, - и царствия земного - Анне Ахматовой"». Такое преклонение перед талантом точно определяет иерархию между поэтами: Ахматова всегда была для Цветаевой старшей. Летом 1916 г. Цветаева пишет цикл « Стихи к Ахматовой » - одиннадцать стихотворений к «царскосельской музе».

О, Муза плача, прекраснейшая из муз!
О ты, шальное исчадие ночи белой!..
...Анна Ахматова! —
Это имя — огромный вздох,
И в глубь он падает, которая безымянна.
Мы коронованы тем, что одну с тобой
Мы землю топчем, что небо над нами — то же!
...Златоустой Анне — всея Руси
Искупительному глаголу —
Ветер, голос мой донеси...

Цветаева посвящает Ахматовой сборник «Версты» (1922). «Соревнование в каком-то смысле у меня с Ахматовой - было, но не "сделать лучше нее", а -лучше нельзя, и это лучше нельзя - положить к ногам...», - говорила Марина Ивановна. Мандельштам свидетельствовал, что Ахматова носила рукописные стихи Цветаевой в сумочке «так долго, что одни складки и трещины остались». «Марина поэт лучше меня», - сказала она в 1965 году И. Берлину.

У них была единственная встреча, в июне 1941 году у В. Е. Ардова. Марина Ивановна всегда жила в ее ожидании. Цветаева при встрече говорила о своей судьбе, а также о том, что в стихах все сбывается. Ардов вспоминает, что встреча была без церемоний, волнительная: поэты пожали друг другу руки, а когда Цветаева уходила, Ахматова перекрестила ее. По большому счету эта встреча была не-встречей, разочаровавшей поэтов. От нее обе ожидали большего, но, видимо, и обе перегорели, и время было не самое лучшее - Цветаева вернулась на родину, где лишились свободы ее дочь и муж, и уже через год покончила с собой.

До этой встречи Ахматова пишет стихотворение «Поздний ответ» (на давнее посвящение), но Цветаевой оно неизвестно. В нем Анна Андреевна поднимает тему двойничества с Цветаевой, называет ее своей неизменной спутницей. Если стихами Цветаевой к Ахматовой была отмечена первая половина творческого пути Марины Ивановны, то Ахматова обращается в своей поэзии к Цветаевой в позднем творчестве.

Темная свежая ветвь бузины...
Словно письмо от Марины...
...Мы сегодня с тобою, Марина,
По столице полночной идем.
А за нами таких миллионы,
И безмолвнее шествия нет...
А вокруг погребальные звоны
Да московские дикие стоны
Вьюги, наш заметающий след.
...Как той, другой - страдалице Марине,
Придется мне напиться пустотой.

Выросшая Аля - Ариадна Эфрон - судила так: «Марина Цветаева была безмерна, Анна Ахматова — гармонична... безмерность одной принимала (и любила) гармоничность другой, ну, а гармоничность не способна воспринимать безмерность». При всей своей непохожести эти две женщины были - поэтами, и каждая знала цену дара другой. «Юность всегда отдает предпочтение Цветаевой, но с годами, со зрелостью, взоры (и души и сердца) все чаще и увереннее обращаются к Ахматовой. Наше счастье состоит в том, что у нас есть и та и другая», - говорит поэт В. А. Солоухин. Эти два столпа русской поэзии в их единстве показывают значимость женской поэзии в эпоху серебряного века, ее уникальность и неповторимость.

Цветаева

Марина Ивановна Цветаева:

Знаю, что Ахматова… в 1916–17 году с моими рукописными стихами к ней не расставалась и до того доносила их в сумочке, что одни складки и трещины остались. Этот рассказ Осипа Мандельштама - одна из самых больших моих радостей за жизнь.

Дмитрий Евгеньевич Максимов:

Запомнились и некоторые подробности из рассказа Анны Андреевны о двух единственных ее встречах с Цветаевой в предвоенной Москве. О содержании разговора, который вели между собой впервые увидевшие друг друга поэты, известно мало. Мы знаем в основном, что этот разговор скорее развел их, чем сблизил. Не повторяя известного, прибавлю лишь несколько новых деталей, запомнившихся мне из рассказа Анны Андреевны.

Марина, - говорила Ахматова, - была уже седая. От прежней привлекательности (хороший цвет лица) в ней уже ничего не осталось. Она была demodee («старомодная» - это французское прилагательное, несомненно, было произнесено. - Д. М.). Она напоминала московских символистских дам девятисотых годов. (Запись 15 августа 1959)

Виктор Ефимович Ардов:

Узнав от меня, что Анна Андреевна поселилась у нас на Ордынке, Цветаева пожелала навестить Ахматову, с которой она никогда не встречалась. Я спросил разрешения Анны Андреевны. Та согласилась. И вот в один из дней Марина Ивановна позвонила нам по телефону. Анна Андреевна попросила ее приехать. Но она так сбивчиво поясняла, куда надо прибыть, что Цветаева спросила:

А нет ли подле вас непоэта, чтобы он мне растолковал, как к вам надо добираться?

Этим «непоэтом» был я. Мне удалось внятно изложить адрес, Марина Ивановна вскоре появилась в нашем доме. Я открыл дверь, принял участие в первых фразах. А затем удалился, не желая оказаться нескромным.

Я и в тот момент понимал, что лишаю историю русской литературы многого, отказавшись присутствовать при такой встрече. Думаю, меня поймут…

Нина Антоновна Ольшевская:

Ардов был знаком с Цветаевой по Дому творчества в Голицыне. Он сказал Анне Андреевне, что Марина Ивановна хочет с ней лично познакомиться. Анна Андреевна после большой паузы ответила «белым голосом», без интонаций: «Пусть придет». Цветаева пришла днем. Я устроила чай, немножко принарядилась, надела какую-то кофточку. Марина Ивановна вошла в столовую робко, и все время за чаем вид у нее оставался очень напряженным. Вскоре Анна Андреевна увела ее в свою комнату. Они сидели вдвоем долго, часа два-три. Когда вышли, не смотрели друг на друга. Но я, глядя на Анну Андреевну, почувствовала, что она взволнована, растрогана и сочувствует Цветаевой в ее горе.

Ардов пошел провожать Цветаеву, а Анна Андреевна ни слова мне не сказала о ней. И после никогда не рассказывала, о чем они говорили.

Анна Андреевна Ахматова:

Когда в июне 1941 года я прочла М<арине> Ц<ветаевой> кусок поэмы (первый набросок), она довольно язвительно сказала: «Надо обладать большой смелостью, чтобы в 1941 году писать об Арлекинах, Коломбинах и Пьеро», очевидно, полагая, что поэма мирискусничная стилизация в духе Бенуа и Сомова, то есть то, с чем она, может быть, боролась в эмиграции, как с старомодным хламом. Время показало, что это не так.

Наталия Иосифовна Ильина:

О двух своих встречах с Цветаевой Анна Андреевна рассказала мне в январе 1963 года… Обе встречи произошли в начале июня 1941 года. До тех пор Ахматова и Цветаева друг друга не видели никогда. Пастернак передал Анне Андреевне, что Цветаева хотела бы встретиться с нею, и сообщил телефон Цветаевой. «Звоню. Прошу позвать ее. Слышу: «Да?» - «Говорит Ахматова». - «Слушаю». Я удивилась. Ведь она же хотела меня видеть? Но говорю: «Как мы сделаем? Мне к вам прийти, или вы ко мне придете?» - «Лучше я к вам приду». - «Тогда я позову сейчас нормального человека, чтобы он объяснил, как до нас добраться». - «А нормальный человек сможет объяснить ненормальному?»

Пришла на другой день в двенадцать дня. А ушла в час ночи. Сидели вот в этой маленькой комнате. Сердобольные Ардовы нам еду какую-то посылали… О чем говорили? Не верю, что можно многие годы точно помнить, о чем люди говорили, не верю, когда по памяти восстанавливают. Помню, что она спросила меня: «Как вы могли написать: «Отними и ребенка, и друга, и таинственный песенный дар…»? Разве вы не знаете, что в стихах все сбывается?» Я: «А как вы могли написать поэму «Молодец»?» Она: «Но ведь это я не о себе!» Я хотела было сказать: «А разве вы не знаете, что в стихах - все о себе?» - но не сказала.

На другой день в семь утра (она вставала по парижской привычке очень рано) позвонила по телефону - это кухарка мне передала, - что снова хочет меня видеть. Позже созвонились. Я в тот вечер была занята, ехала к Николаю Ивановичу Харджиеву в Марьину рощу. Марина Ивановна сказала: «Я приду туда». Пришла. Подарила «Поэму воздуха», которую за ночь переписала своей рукой. Вещь сложная, кризисная. Вышли от Харджиева вместе, пешком. Она предупредила меня, что не может ездить ни в автобусах, ни в троллейбусах. Только в трамвае. Или уж пешком… Я шла в Театр Красной Армии, где в тот вечер играла Нина Ольшевская… Вечер был удивительно светлый. У театра мы расстались. Вот и вся была у меня Марина».

Николай Иванович Харджиев (1903–1996), прозаик, искусствовед, стиховед:

Как известно, при их [А. А. Ахматовой и М. И. Цветаевой] первой встрече никто не присутствовал. Второй встрече предшествовало знакомство с Цветаевой Т. С. Грица и мое у А. Е. Кручёных. Мы беседовали главным образом о Хлебникове, которого Цветаева высоко ценила. Ей был подарен том «Неизданных произведений Хлебникова», вышедший под нашей редакцией в 1940 году. Вскоре Цветаева приехала с Т. Грицем ко мне в Александровский переулок, где и состоялась ее вторая встреча с Ахматовой.

Эмма Григорьевна Герштейн:

Как было заранее условлено, я зашла за Анной Андреевной к Харджиеву, чтобы идти с ней в Театр Красной Армии, помещавшийся недалеко. У Николая Ивановича я застала не только Ахматову, но и Цветаеву и сопровождавшего ее литературоведа Т. С. Грица. Он сидел на тахте рядом с Харджиевым, брови его были трагически сдвинуты, что неожиданно делало его красивое и мужественное лицо детски наивным. На табуретках сидели друг против друга: у стола - Анна Андреевна, такая домашняя и такая подтянутая со своей прямой петербургской осанкой, а на некотором расстоянии от нее - нервная, хмурая, стриженная как курсистка Марина Ивановна. Закинув ногу на ногу, опустив голову и смотря в пол, она что-то монотонно говорила, и чувствовалась в этой манере постоянно действующая сила, ничем не прерываемое упорство.

Николай Иванович Харджиев:

Марина Ивановна говорила почти беспрерывно. Она часто вставала со стула и умудрялась легко и свободно ходить по моей восьмиметровой комнатенке.

Меня удивлял ее голос: смесь гордости и горечи, своеволия и нетерпимости. Слова «падали» стремительно и беспощадно, как нож гильотины. Она говорила о Пастернаке, с которым не встречалась полтора года («он не хочет меня видеть»), снова о Хлебникове («продолжайте свою работу»), о западноевропейских фильмах и о своем любимом киноактере Петере Лорре, который исполнял роли ласково улыбающихся мучителей и убийц. Говорила и о живописи, восхищалась замечательной «Книгой о художниках» Кареля ван Мандера (1604), изданной в русском переводе в 1940 году.

Эту книгу советую прочесть всем, - почти строго сказала Марина Ивановна.

Анна Андреевна была молчалива.

Я подумал: до чего чужды они друг другу, чужды и несовместимы.

Эмма Григорьевна Герштейн:

Вскоре все поднялись, и невысокая Цветаева показалась мне совсем другой. Надевая кожаное пальто, она очень зло изобразила Пастернака в Париже, как беспомощно он искал платье «для Зины». Он попросил Марину Ивановну мерить на себя, но спохватился: не подойдет, «у Зины такой бюст!..» И она изобразила комическое выражение лица «Бориса» при этом и осанку его жены Зинаиды Николаевны («красавица моя, вся стать»). Резкость слов Цветаевой и неожиданно развинченные движения поразили меня тогда неприятно. Не знаю, как перешел разговор на Бальмонта, и Цветаева описала горестную сцену в Париже. Состарившийся поэт, видимо, случайно получил много денег. Марина Ивановна видела в ресторане или каком-то кафе, как он выбирал по карте дорогие вина, а жена судорожно прижимала к груди потрепанный портфельчик, набитый деньгами. Эта жалкая сцена была разыграна Цветаевой с мгновенной и острой выразительностью. Выйдя уже в коридор, она обернулась к замешкавшейся в комнате Анне Андреевне, чтобы рассказать, какими словами описывали ей Ахматову общие знакомые: «Такая… дама». И голос ее зазвенел почти истерически.

Николай Иванович Харджиев:

Когда Цветаева, сопровождаемая Т. Грицем, ушла, Ахматова сказала:

В сравнении с ней я тёлка.

Эмма Григорьевна Герштейн:

Лишь в шестидесятых годах я спросила Харджиева, не помнит ли он, о чем был разговор в то долгое свидание. «Анна Андреевна говорила мало, больше молчала. Цветаева говорила резко, нервозно, перескакивая с предмета на предмет». - «Они, кажется, не понравились друг другу?» «Нет, этого нельзя сказать, - задумался Николай Иванович, - это было такое… такое взаимное касание ножами души. Уюта в этом мало».

Наталия Иосифовна Ильина:

Говоря о характере Цветаевой, Анна Андреевна вспоминала такой диалог между ними. Цветаева сказала: «Я многих спрашивала: какая вы?» Ахматова, поддавшись на эту удочку, заинтересованно: «И что ж вам отвечали?» - «Отвечали: «Просто дама!»»

Георгий Викторович Адамович:

Меня интересовало отношение Ахматовой к Марине Цветаевой. В далекие петербургские времена она отзывалась о ней холодновато, вызвав даже однажды недовольное восклицание Артура Лурье:

Вы относитесь к Цветаевой так, как Шопен относился к Шуману.

Шуман боготворил Шопена, а тот отделывался вежливыми, уклончивыми замечаниями. Цветаева по отношению к «златоустой Анне всея Руси» была Шуманом. Когда-то Ахматова с удивлением показывала письмо ее из Москвы, еще до личной встречи. Цветаева восхищалась только что прочитанной ею ахматовской «Колыбелью» - «Далеко в лесу огромном…» - и утверждала, что за одну строчку этого стихотворения - «Я дурная мать» - готова отдать все, что до сих пор написала и еще когда-нибудь напишет. Ранние цветаевские стихи, например цикл о Москве или к Блоку, представлялись мне замечательными, необыкновенно талантливыми. Но Ахматова их не ценила.

Судя по двум строчкам ее стихотворения 1961 года:

я предполагал, что отношение Анны Андреевны к Цветаевой изменилось. Однако Ахматова очень сдержанно сказала: «У нас теперь ею увлекаются, очень ее любят… пожалуй, даже больше, чем Пастернака». Но лично от себя не добавила ничего. В дальнейшей беседе я упомянул об «анжамбеманах», которыми Цветаева злоупотребляла с каждым годом все сильнее, - то есть перенос логического содержания строки в начало строки следующей. «Да, это можно сделать раз, два, - согласилась Ахматова, - но у нее ведь это повсюду, и прием этот теряет всю свою силу».

(Проверяя и пересматривая многолетние свои впечатления, я думаю, что безразличие Ахматовой к стихам Цветаевой было вызвано не только их словесным, формальным складом. Нет, не по душе ей было, вероятно, другое: демонстративная, вызывающая, почти назойливая «поэтичность» цветаевской поэзии, внутренняя бальмонтовщина при резких внешних отличиях от Бальмонта, неустранимая поза при несомненной искренности, постоянный «заскок». Если это так, то не одну Ахматову это отстраняло, и не для одной это делало не вполне приемлемым творчество Цветаевой, человека редкостно даровитого и редкостно несчастного.)

Виталий Яковлевич Виленкин:

Из разговоров интересных, но неприятных - о Цветаевой, в связи с посмертным сборником «Проза». «В главе «Нездешний вечер» видно, как я ей мешала». Вообще недружественно, даже с раздражением (может быть, потому, что я возражал, спорил, напоминал). Что Цветаева «сама себя придумала в своем эмигрантском облике», что «там печатали каждую ее строчку, относились почтительно» и проч. Возмущалась описанием открытия Музея изящных искусств в присутствии «их величеств». И все это было, по-моему, несправедливо.

Но весь тон переменился, и совсем по-другому заговорила - о ее страшном конце в Елабуге. Со слов Мура, сына Марины Ивановны, описывала, как будто сама видела, унизительное ожидание решения «братьев-писателей» в Чистополе: как «Марина ходила по двору, теребя сумочку», пока те заседали и решали вопрос, можно ли перевести ее в Чистополь, «хотя бы судомойкой», как она просила (Пастернака в это время там не было). «Поехала в Елабугу за вещами - и не выдержала». <…>

…Творчество Цветаевой, как это ни странно, было для нее каким-то «производным» от Андрея Белого. Так, по крайней мере, она говорила. Но она не раз называла ее «мощным поэтом» и без колебаний включала ее в короткий список тех поэтов, которых она «больше всего ценит». Почему-то я никогда не слыхал, чтобы она припомнила, процитировала хоть строчку Цветаевой, если не считать эпиграфа к собственному стихотворению «Комаровские наброски» и заключающего это стихотворение «цветаевского» образа:

А между тем эпиграф этот, «О муза плача…» - начало одного из тринадцати стихотворений, которые Марина Цветаева ей посвятила…

Не могу судить о том, как это было прежде, но в последние годы мне всегда казалось, что у Анны Андреевны на стихи Цветаевой «нет отзыва», что она к их прибою, к их неистовой, горькой страстности остается глуха. Но равнодушия в ее отношении к Цветаевой не было никогда - скорее доходила до меня какая-то скрытая мучительность неприятий, отсюда порой и их страстность. А иногда она ощущала ее совсем близко к себе, рядом. Марине Цветаевой посвящено стихотворение 1940 года «Поздний ответ».

Исайя Берлин:

Ахматова восхищалась Цветаевой. «Марина - поэт лучше меня», - сказала она мне.

Наталия Александровна Роскина:

О Цветаевой Ахматова сказала: «Мощный поэт».

Дмитрий Евгеньевич Максимов:

Ценя Цветаеву как поэта, Анна Андреевна не считала и не могла считать ее близкой себе по духу, по эстетике, по фактуре стиха. Духовно-эстетическая чужеродность этих двух замечательных поэтов едва ли не превращалась в противостояние. Как мне кажется, исконная причина этого, помимо глубинно-человеческих оснований, состоит отчасти в принадлежности их к различным «школам», сферам или даже поэтическим мирам, которые издавна давали о себе знать в широком потоке развития русской литературы, - «петербургскому» и «московскому».

Вирусы того, что я условно называю «ревностью», ощущались скорее в интонации упоминаний Анны Андреевны о Цветаевой, чем в сути ее слов. Они присутствовали также и в повышенном интересе к оценкам поэзии Цветаевой, которые исходили от собеседников Ахматовой. Это было в большей мере веянье ревности, чем сама ревность. Вспоминаю отдельные реплики Анны Андреевны, относящиеся к этому «пункту», в общем вполне понятному.

Но ведь вы больше любите Марину?! - (Смысл: зачем же читать о ней, об Ахматовой?)

Это было сказано с лукавством и с другими соседними более или менее различимыми чувствами. (Запись 15 февраля 1959 г.)

Лидия Корнеевна Чуковская:

20 июля 1960.. . Кроме Мандельштама, на столе передо мною были выложены две фотографии Марины Цветаевой (одна с дочкой на руках) и фотография Ахматовой, которую я уже знала, но теперь в увеличенном виде. Фотографии Марины Ивановны привезли Сосинские. Анна Андреевна положила передо мною рядом одну фотографию Марины Ивановны и другую - свою и спросила:

Узнаёте? Я не поняла.

Брошку узнаёте? Та же самая. Мне ее Марина подарила.

Я вгляделась: безусловно так. Одна и та же брошка на платье у Цветаевой и Ахматовой.

Игнатий Михайлович Ивановский:

Четыре стандартных зеленых дачи на большом общем участке, обнесенном низкой оградой. Издали, между соснами, вижу грузную фигуру с лейкой в руке. Анна Андреевна поливает цветы. Идет по дорожке. Отводит рукой ветку бузины, указывает на нее глазами:

Письмо от Марины.

Откуда прислала весть Марина Цветаева? Не знаю.

Но легенда творится ежечасно.

Из книги Воспоминания о Марине Цветаевой автора Антокольский Павел Григорьевич

Валерия Цветаева ИЗ «ЗАПИСОК»

Из книги Воспоминания о Максимилиане Волошине автора Волошин Максимилиан Александрович

КЕМ БЫЛА МАРИНА ЦВЕТАЕВА? Мы никогда не удовлетворены портретом кого бы то ни было, кого мы знаем лично. Гёте Время наивных убеждений, что портрет - как в области изобразительного искусства, так и в словесности - может обладать природой неоспоримой данности, давно

Из книги Литературные портреты: По памяти, по записям автора Бахрах Александр Васильевич

МАРИНА ЦВЕТАЕВА Воспоминания Марины Ивановны Цветаевой написаны в Кламаре - пригороде Парижа - в 1932 году. 16 октября 1932 г. Цветаева сообщала в письме А. Тесковой: "...за плечами месяц усиленной, пожалуй даже - сверх силы работы, а именно галопом, спины не разгибая, писала

Из книги Шум времени автора Мандельштам Осип Эмильевич

Марина Цветаева в Париже Поздней осенью 1925 года Марина Цветаева после долгих раздумий и колебаний перебралась из полюбившейся ей Праги с прельстившим ее «бледнолицым Стражем - рыцарем, стерегущим реку» в Париж, который она, собственно, совершенно не знала. В молодости

Из книги РОДИНА. Воспоминания автора Волконский Сергей Михайлович

А. Цветаева. Из воспоминаний Глава 8. Осип Мандельштам и его брат АлександрКогда началось мое знакомство и дружба с Осипом Эмильевичем и его братом Александром, Марины уже не было в Коктебеле, ее дружба с Осипом Мандельштамом была позже.Осип и Александр были крайне бедны,

Из книги Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах автора Мочалова Ольга Алексеевна

Марина Цветаева. Кедр О книге кн. С. Волконского «Родина» Подходить к книге кн. Волконского «Родина» как к явлению литературному - слишком малая мера. Эта книга прежде всего - летопись. И не потому, что он пишет о «летах мира сего», - кто не писал воспоминаний? Основная

Из книги Борис Пастернак. Времена жизни автора Иванова Наталья Борисовна

16. Марина Цветаева Летом 1917 года Константин Дмитриевич Бальмонт, желая доставить мне волнующее удовольствие, привел меня в Борисоглебский переулок к «Марине», как всем полагалось звать поэтессу. Бальмонт жил в Бол[ьшом] Николо-Песковском пер[еулке], дойти близко. Я, как и

Из книги Мы долгое эхо автора Герман Анна

Цветаева. Притяжение Пастернак написал Марине Цветаевой в Прагу, хотя незадолго до того «мог достать ее со ста шагов» (она обитала в Берлине); поводом для письма стала книга Цветаевой «Версты», прочитанная им, видимо, в Берлине; и из Праги получил ответ.Как всегда, вышедшее

Из книги Есенин автора

Анастасия Ивановна Цветаева Анне Герман Сегодня я нисколько не боюсь С двадцатым веком временно расстаться… Позвольте, я в любви Вам объяснюсь Высоким слогом русского романса. Я вас люблю, я думаю о вас, Вы для меня – смятение отныне. Покорно жду ответа ваших глаз, И

Из книги Ахматова без глянца автора Фокин Павел Евгеньевич

Из книги 50 величайших женщин [Коллекционное издание] автора Вульф Виталий Яковлевич

Цветаева Марина Ивановна Цветаева:Знаю, что Ахматова… в 1916–17 году с моими рукописными стихами к ней не расставалась и до того доносила их в сумочке, что одни складки и трещины остались. Этот рассказ Осипа Мандельштама - одна из самых больших моих радостей за

Из книги Любовные письма великих людей. Соотечественники автора Дойль Урсула

Марина Цветаева ТРАГИЧЕСКАЯ МУЗАЕй был дан дар – сильный, непреодолимый и невыносимо трагический. Невозможно понять, вырос этот трагизм из всех несчастий ее жизни или наоборот – ее жизнь стала трагедией под влиянием ее – изначально темного – поэтического дара… У

Из книги Ты спросил, что такое есть Русь… автора Наумова Регина Александровна

М. И. Цветаева (1892–1941) Я в первый раз люблю счастливого, и, может быть, в первый раз ищу счастья, а не потери, хочу взять, а не дать, быть, а не пропасть! Марина Ивановна Цветаева – талантливая, независимая, неординарная поэтесса со сложной судьбой. В ее жизни были и творческие

Из книги Есенин. Русский поэт и хулиган автора Поликовская Людмила Владимировна

С самоощущением М. Стюарт - М. Цветаева Фрагмент из цикла: «Беседы с собственными сердцем и душой». С самоощущением Марии; Выдох с уст Цветаевой: - Стюарт… Отплыла из Франции Марина, Роковым был путь в Россию. Ад Ожидал родившихся в дворянстве, Хоть музей Москве подарком

Из книги Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 3. С-Я автора Фокин Павел Евгеньевич

Марина Цветаева И не жалость: мало жил. И не горечь: мало дал. Много жил - кто в наши дни жил Дни: все дал, - кто песню

Узкий, нерусский стан —
Над фолиантами.
Шаль из турецких стран
Пала, как мантия.

Вас передашь одной
Ломаной черной линией.
Холод — в весельи, зной —
В Вашем унынии.

Вся Ваша жизнь — озноб,
И завершится — чем она?
Облачный — темен — лоб
Юного демона.

Каждого из земных
Вам заиграть — безделица!
И безоружный стих
В сердце нам целится.

В утренний сонный час,
— Кажется, четверть пятого, —
Я полюбила Вас,
Анна Ахматова.

Анализ стихотворения «Анне Ахматовой» Цветаевой

Марина Ивановна Цветаева называла Анну Андреевну Ахматову сестрой, много лет посвящала ей стихи. Среди такого рода произведений находится и «Анне Ахматовой».

Стихотворение написано зимой 1915 года. Поэтессе в этот момент исполнилось 23 года, она уже автор трех сборников, замужем, и уже 3 года как в восхищении от творчества А. Ахматовой. По жанру – элегия, послание, по размеру – дактиль с перекрестной рифмовкой, 5 строф. Лирическая героиня – сама автор. Свое стихотворение поэтесса выстраивает в стилистике А. Ахматовой. Это и бытовая зарисовка с россыпью деталей, и церемонная концовка с парадоксальным в своей точности указанным временем: четверть пятого. И струящийся словесный портрет, и столь типичное для М. Цветаевой предсказание будущего. В произведении есть также сопоставление автора и той, кому стихи посвящены. «Узкий, нерусский»: идет сравнение с собственной внешностью. Этот облик не только с ней самой не схож, но и вообще производит впечатление чужеземного. «Фолиантами»: в каком-то смысле, она угадала обстановку, скажем, дома под Киевом, где жила мать А. Ахматовой в тот период. Восторг так велик, что «книги», пожалуй, не смогли бы его выразить. Обращение на «Вы», но сами размышления довольно дерзкие. «Ломаной черной линией»: продуманный костюм, чуть картинные позы, загадочный голос, полуулыбка, молчание, взгляд, волосы и профиль. Противоречивость натуры: холод и зной. «Завершится – чем она?»: автор этих строк невольно рисует свой портрет. Ведь счеты с жизнью свела она, да и тема «демона» порой как-то гибельно интересовала ее. Наконец, в 4 строфе она высказывается еще более определенно: каждого из земных. Соответственно, сама А. Ахматова – пришелица из иного мира. Стих ее безоружен, но разит наповал. В финале следует признание, с именованием столь восхитившей ее поэтессы. Следует сказать, что только много лет спустя, перед войной, М. Цветаева, перечитав доступные книги кумира молодости, вдруг отозвалась о них сдержанно, устало, с претензией. А при их единственной встрече еще один год спустя (просьба исходила от М. Цветаевой) – то молчали, то говорили об искусстве, а в общем разошлись без сожаления. Позднее А. Ахматова в своих стихах не раз обращалась к памяти уже ушедшей из жизни М. Цветаевой. Сравнение: как мантия. Метафора: жизнь – озноб, стих целится. Эпитеты: сонный час, облачный лоб.

Послания друг к другу составляют особый жанр в творчестве художников слова. М. Цветаева долгие годы смотрела на А. Ахматову как ученица на мастера.

В истории мировой литературы было немало поэтов и прозаиков-женщин. Мы помним имена великой древнегреческой поэтессы Сафо, Марии Французской, Виттории Колонны, Марселины Деборд-Вальмор, Элизабет Баррет-Браунинг, Аннеты фон Дросте-Хюльсхоф, Евдокии Ростопчиной, Каролины Павловой, Эдит Седергрем. Широко известно и творчество Маргариты Наваррской, мадам де Лафайет, Джейн Остин, Анны Радклиф, Беттины фон Ариим, Мери Шелли, Жорж Санд, Мери Гаскелл, Джордж Элиот, Марии фон Эбнер-Эшенбах, Сельмы Лагерлеф, Грации Деледды, Сигрид Унсет, Вирджинии Вулф и многих других женщин-романисток, внесших свой вклад в летопись мировой литературы и искусства. И все же первое место здесь, пожалуй, принадлежит двум великим поэтам-современницам, прославившим Россию XX века — Анне Ахматовой и Марине Цветаевой. Их поэтическое творчество, да и самая их жизнь — пример высочайшего трагического единоборства с судьбой, могучей победы человеческого духа над ниспосланными историей и личным их бытием многочисленными испытаниями.

Выделяя из числа других великих поэтов нашего столетия имена Ахматовой и Цветаевой, нельзя не ощутить и глубокого различия между обликом двух этих выдающихся женщин.

В отличие от А. Белого (написавшего знаменитый роман «Петербург», но навсегда оставшегося верным сыном Москвы и не сумевшего почувствовать воспетую Пушкиным красоту Петербурга), а также от Цветаевой , Есенина и Пестернака — «москвичей » по преимуществу,— Ахматова (как и О. Э. Мандельштам) была поэтом Петербурга . Она не только прожила здесь многие годы и хранила верную память о Царском Селе, Павловске, Комарове и других петербургских окрестностях. С ранних лет ее душа сроднилась с «душой Петербурга» (пользуясь выражением Н. П. Анциферова). И вся ее поэзия с начала до конца жизни — поэзия Петербурга. «Знакомый и сладкий » (по определению Гумилева) воздух этого города наполняет ее стихи. Для Ахматовой Петербург — уникальное художественное целое, город строгих и величественных ансамблей, Летнего сада и ее скульптурного двойника — «Ноченьки», солнечных часов на Меншиковом доме, Сената и Арки на Галерной, город великих народных страданий, постоянных унижений, арестов, стояний в тюремных очередях у ворот Крестов — и вместе с тем всемирно-исторического подвига ленинградцев в дни блокады, их стойкости и Победы в Великой Отечественной войне. И хотя в Петербурге Ахматовой, как и в Петербурге Достоевского и Андрея Белого, есть своя призрачность, но призрачность это иная — легкая, — призрачность петербургского карнавала. Зимней канавки, горбатых мостов, «Бродячей собаки», «Петрушки» Стравинского, призрачность, овеянная созидательными гениями Пушкина, Блока, Мейерхольда, А. Бенуа и других великих творцов культуры России XIX и XX веков.

Все это не означает, что сердцу Ахматовой не были близки ни Севастопольская и Балаклавская бухты, ни «золотой Бахчисарай», ни «тверская скудная земля», ни Средняя Азия (которую она полюбила в годы эвакуации из Ленинграда), ни Москва, в которой она проводила многие дни и месяцы в последний период жизни. Следуя «путем всея Земли», Ахматова, как каждый великий поэт, любила всю ей и всем нам «родную землю», умела чутко ощущать красоту и поэзию любого уголка нашей планеты (о чем свидетельствуют ее стихи, посвященные Парижу, Венеции, Польше, а также ее поэтические переводы). И все же ее образ, как и образ Блока, навсегда сохранился в памяти читателя объединенным воедино с образом города на Неве, с неотъемлемой частью его культуры и даже его «прозаического», вполне повседневного быта.

Но Ахматова — не только поэт Петербурга. Она также — поэт традиций, до конца жизни сохранившая верность заветам Пушкина, Достоевского. Блока. Поэзия же Цветаевой основана не на верности традициям, а на дерзком бунте против них .

Дочь И. В. Цветаева, который сделал целью своих устремлений создание в Москве величайшего в мире собрания слепков с произведений мирового классического искусства, Марина Цветаева поставила перед собой иную цель — дерзко взорвать унаследованные традиции во имя созданного нового, необычного поэтического языка и стиля. Поэтому их противостояние, спор между Ахматовой и Цветаевой можно обозначить как спор между верностью традиции и постоянным самосожжением во имя поэзии нового, нетрадиционного склада. При этой нетрадиционности, более того — вызывающему принципиальному антитрадиционализму поэтики Цветаевой нисколько не противоречит то, что она охотно обращалась к «традиционным» темам — Старому Пимену, дедушке Иловайскому, образам Ариадны и Тезея, Федры, Де Грие, Казановы (или к Пушкину, его героям, его личной и исторической судьбе).

Цветаева , в сущности, жила не только вне традиций, но и вне времени . Ее мир — мир воображения. Она могла поклоняться «Орленку» Ростана — герцогу Рейхштадтскому, герцогу Лозэну, Казанове, Ариадне, Федре, Ипполиту, Пушкину, Райнеру Марии Рильке, Пугачеву, «Лебединому стану», Революции, — но все они были для нее не столько живой реальностью, сколько миражами, занимавшими в определенный момент ее воображение. Главным же предметом ее поэзии оставались ее глубоко личные переживания, личные восторги и разочарования. В поэзии ее — целая вереница возлюбленных. Но все они на одно лицо. И страсть ее выражается, прежде всего, восклицаниями, излияниями, междометиями. Если в «Крысолове», стихах о Чехии, своих прозаических произведениях, письмах к Тесковой она порою не чуждается конкретности, живых деталей и примет времени и места, то в поэзии ее взятой как целое они почти начисто отсутствуют. В лирике Цветаевой господствует не мир реалий, а мир восклицаний, метафор и уподоблений. Ее поэтическое слово не предметно, а жгуче эмоционально . Недаром началом поэзии она считала «наитие», избегая строгой поэтической дисциплины. Пользуясь пушкинскими определениями, можно было бы сказать, что основой поэзии Цветаевой был «восторг », а не «вдохновение», которое Пушкин определил как «расположение души к живейшему приятию впечатлений» и «соображению понятий».

Иное дело поэзия Ахматовой . Она всегда до предела насыщена живыми приметами места и времени . И сама она, и ее герои живут и встречаются в обозначенном месте, во вполне определенное время. Так, в молодости Пушкин видится ей в образе смуглого отрока, бродящего по аллеям царскосельских садов. Рядом с ним на скамейке — его «треуголка и растрепанный том Парни». И точно так же уже в ранних своих стихах она любит точное обозначение дат и фактов («Двадцать первого, Ночь, Понедельник...»). Ее «Реквием» нельзя приурочить к другому месту и времени, чем те, где и когда он написан, — так же, как для «Поэмы без героя» отнюдь не случайно, что завязкой ее служит зима 1913 года, — начальная точка отсчета эпохи, когда на смену юношеской беспечности молодой и счастливой Ани Горенко и всего ее поколения пришел «настоящий XX век» с его жестокостью, насилием и кровью. И столь же реально историчны стихи Ахматовой, посвященные блокадному Ленинграду, его стойкости, мужеству и страданиям, его женщинам и детям. В поэзии Цветаевой подобную конкретность мы встречаем, пожалуй, лишь один единственный раз — в «Стихах о Чехии», где Цветаева отбрасывает игру разбегающихся, подобно кругам по воде, звуковых повторов и отражений, сознавая, что суровая простота истории и ее реальный трагизм более возвышенны в своей суровой простоте, чем любая поэтическая их сублимация.

Встреча-фантазия Анны Ахматовой и Марины Цветаевой в Елабуге.
Из фильма Дмитрия Томашпольского .

С едьмого июня (1941) Марина Цветаева встретилась наконец с Анной Ахматовой. Многолетняя мечта, постепенно остывая, перешла в любопытство, уже не освещенное любовью, тем более, что прошлой осенью Цветаева раскритиковала последнюю ахматовскую книгу… Однако желание встретиться у Марины Ивановны оставалось. Об этом знал Пастернак. Услышав от него, что Цветаева хочет ее видеть, Ахматова пригласила ее к Ардовым, у которых остановилась: Большая Ордынка, семнадцать, квартира тринадцать, второй этаж, крохотная комнатка, прозванная «шкафом», где жила Ахматова. Хозяин, приняв участие в первых репликах, тактично удалился, и содержание беседы, длившейся несколько часов (Цветаева пришла днем), осталось навеки тайной. Вечером Ахматова должна была идти в театр (по другой версии, в театр она шла на следующий день). Как бы то ни было, встреча поэтов продолжилась восьмого июня, — по взаимному ли желанию или по инициативе Марины Ивановны, — мы не знаем. Ахматова в тот день навещала Н. И. Харджиева. Он жил тогда в Марьиной роще, в Александровском переулке, дом сорок три, квартира четыре. Дом был двухэтажный, деревянный, барачного типа — как и все в том переулке. Там, на первом этаже четырехкомнатной «коммуналки», в маленькой (тоже!) комнатке с окном во двор, пасмурным днем состоялась эта встреча — в присутствии хозяина и Т. С. Грица, который и привел туда Цветаеву (с ним, а также с Харджиевым, ее познакомил Крученых). Не знаменательны ли эти каморки — и вообще эти убогие обстоятельства встреч двух лучших поэтов России?

Харджиев вспоминает, что Ахматова больше молчала, а Цветаева, напротив, много говорила, притом «часто вставала со стула и умудрялась легко и свободно ходить по моей восьмиметровой комнатенке». Говорила о Хлебникове, чьи неизданные сочинения выпустили в прошлом году Харджиев и Гриц; о Пастернаке, который якобы избегает ее и с которым не виделась полтора года; о западноевропейском кино; о живописи. В голосе ее звучали горечь, нетерпимость, своеволие. После встречи Ахматова не без юмора заметила, что она в сравнении с Цветаевой — «телка», невольно оттенив этими словами свою внешнюю безмятежность, простоту, женственность. Ее горе (она хлопотала за репрессированного сына) было глубоко спрятано; она не позволяла себе быть несчастной. Цветаева тоже не выплескивала наружу трагические обстоятельства; но она не могла скрывать свое врожденное (а теперь усугубившееся) состояние: беды собственного рождения в мир. Она была нервна, угловата, замучена, чем и контрастировала с тоже несчастной, нищей, бездомной, опасающейся слежки, но неизменно царственной и гармоничной «Музой плача». Словом, встретились две разные породы, две разные сущности, поэтические и человеческие, и произошло неизбежное взаимное отталкивание. Около двадцати лет спустя Ахматова написала, что ей хочется просто, «без легенды» «вспомнить эти Два дня». И что если бы встречу записала Цветаева, то «это была бы „благоуханная легенда“, как говорили наши деды. Может быть, это было бы причитание по 25-летней любви, которая оказалась напрасной, но во всяком случае это было бы великолепно».

Конечно, обе были скованы, — тем более на второй день, в присутствии других. Ахматова впоследствии сожалела, что не прочла Цветаевой посвященное ей стихотворение прошлого года «Невидимка, двойник, пересмешник...». «Ей я не решилась прочесть, — сказала она Л. К. Чуковской в 1956 году. — А теперь жалею. Она столько стихов посвятила мне. Это был бы ответ, хоть и через десятилетия. Но я не решилась из-за страшной строки о любимых» («Поглотила любимых пучина». — А.С.).

Ариадна Эфрон со слов Ахматовой записала впоследствии, что Марина Ивановна переписала для Анны Андреевны несколько стихотворений и подарила типографские оттиски «Поэмы Горы» и «Поэмы Конца», — все погибло при одном из обысков. Однако позже Ахматова рассказывала, что Цветаева подарила ей «Поэму Воздуха», а она прочла Цветаевой первый набросок «Поэмы без героя».

Символично: оба поэта хотели познакомить друг друга с самыми своими заветными вещами. Но… понимания не возникло. Через девятнадцать лет Ахматова, перечтя «Поэму Воздуха», записала:

«Марина ушла в заумь… Ей стало тесно в рамках Поэзии… Ей было мало одной стихии, и она удалилась в другую или в другие. Пастернак — наоборот: он вернулся (в 1941 году — Переделкинский цикл) из своей пастернаковской зауми в рамки обычной (если поэзия может быть обычной) Поэзии...»

Ахматова не захотела последовать за Цветаевой в «другую стихию» и назвала «заумью» цветаевскую попытку проникнуть в дух Поэта, рвущийся в поднебесье. Но и Цветаева не восприняла ахматовскую поэму. Она слушала строки, сочиненные этой «дамой», — ибо именно так она отозвалась о «Царскосельской музе», — где звучали, говоря словами самой Ахматовой, «очень глубоко и очень умело спрятанные обрывки „Реквиема“ (но она и понятия не имела об этой вещи!). А к стихам, где мелькали тени прошлого века, „арлекинада тринадцатого года“, осталась глуха. „Когда в июне 1941 г. я прочла М Ц кусок поэмы (первый набросок), — вспоминала Ахматова, — она довольно язвительно сказала: “Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41 году писать об Арлекинах, Коломбинах и Пьеро», очевидно полагая, что поэма — мирискусническая стилизация в духе Бенуа и Сомова...".

В поэме Ахматовой Цветаева не вычитала трагичности времени, трагичности бега времени.

В поэме Цветаевой Ахматова не восприняла трагичности бытия поэта в мире.

Так произошла эта невстреча, — в быту. А в бытии — столкновение двух начал: аполлонического и дионисийского…